Потом, отдыхая при свете ламп, она просила Уинстона, чтобы тот поделился с ней своими криминальными идеями и поразмыслил вслух… Этим он увлекался более всего; примечательно, что его интересы так тесно смыкались с интересами минилюба. Довольный, он распространялся о своей убийственной ненависти к партии в целом и к каждому отдельно взятому партийцу. Поощряемый Джулией, он говорил о вступлении в Братство, излагая планы поджогов, подрывов и убийств. Как это ни смешно, он уверовал, что уже знает одного голдстейниста — товарища О’Брайена. Уинстон строил свои домыслы на основе того взгляда, которым обменялся с О’Брайеном, и того взаимопонимания, которое якобы установилось между ними.
— Иногда, — говаривал он, — мне хочется просто подойти к О’Брайену, открыть ему, что я враг партии, и потребовать помощи.
Джулия дорого дала бы, чтобы узнать, как в ответ на это поступит О’Брайен, но после посещения его квартиры она с ним не общалась. У нее сохранился сувенир — брошюра под заглавием «Почему мы ненавидим», которую вручил ей О’Брайен вместо ответа на ее заключительный вопрос. Обложка пестрела предупреждениями о запрете на распространение данного издания за пределами внутренней партии и о необходимости немедленно уничтожить его в случае несанкционированного доступа. Брошюра содержала четыре страницы набранного петитом текста с четырьмя заголовками-лозунгами: «Правда есть ненависть», «Изобилие есть ненависть», «Мир есть ненависть» и «Любовь есть ненависть». В тексте объяснялось, что названия четырех важнейших министерств служат приманкой для несведущих. Правда — никакая не правда; любовь — никакая не любовь: партия никогда не разделяла подобных заблуждений. Ошибочным было даже считать, что вопреки внешнепартийным установкам эти понятия существуют в диалектическом, двоемысленном единстве со своими противоположностями. Ну разумеется, мир — это война, как наглядно показывает история, но этот тезис настолько хорошо понимали члены партии, что необходимости его разъяснять не возникало. Однако требовалось придать бóльшую ценность «миру» и оправдать войну, утверждая, что война — это как раз путь к миру. На тот момент у партии все еще котировался «мир» — этот слабый идол слабых рас, но исключительно в виде принципа.
Все истинные внутрипартийцы, еще до того, как были этому обучены, понимали, что в реальности дело обстоит иначе. Нет, у этих терминов был иной, оккультный смысл, доступный лишь членам внутренней партии. Каждый из терминов раскрывал определенную грань ненависти. «На место сладострастия изобильной жизни, трусости мира, зависимости любви, пустого лицемерия истины мы ставим ненависть. Ненависть — высочайшее достижение человечества. Любое другое чувство — злость, жадность, материнская любовь, страх, любопытство — роднит нас с царством животных. И лишь ненависть свойственна исключительно человеку. Никакое низшее животное не может постичь ее тайн. Зверь может временами испытывать ярость, но ненависть — никогда. Вот почему он предельно аморален: без ненависти нет доброты. Человек ненавидит, когда добро внутри себя отождествляет со злом. Ненависть есть доброта в действии. А без действия, без работы доброта представляет собой лишь свой собственный труп.
Хороша только ненависть. В этом заключалось великое откровение Философии Старшего Брата. Возможно, в процессе эволюции люди продвинутся еще дальше, став еще более чистыми и безжалостными. Но в настоящий момент самым ценным качеством человека является способность ненавидеть и быть ведомым ненавистью».
Джулия сочла это высказывание очень впечатляющим и перечитывала его с удовольствием множество раз. И все же, когда она пыталась практиковать ненависть — направлять ее на конкретного человека, максимум, что у нее получалось, — это раздражение или негодование. Если стараться чересчур усердно, это может уничтожить порывы ее нежности — к Уинстону, к О’Брайену, к прачке-проле, которая заунывно тянула песню, развешивая свое вечное белье. Но более всего Джулию беспокоили неоправданные импульсы привязанности к мыслеполу Уиксу.
Уикс был ей напарником во всех делах, доверенным лицом и наказанием. Если ее приводил в замешательство вопрос о смысле ненависти, если требовался совет в плане того, что может выкинуть Уинстон, если попросту хотелось получить товары, доступные только внутрипартийцам, она шла к нему. Естественно, на самом деле никакого «Уикса» не существовало, хотя он и не запрещал Джулии так себя называть. В действительности у него не было ни имени, ни личности. Он представлял собой конгломерат псевдонимов, масок, лжи и париков. Та ипостась Уикса, которую знали Мелтоны, умерла несколько месяцев назад и была похоронена (если, конечно, закопанный гроб не набили землей) в присутствии десятка смущенных пролов. Уикса заменил старина Чаррингтон, с которым некогда общался Уинстон, — мягкий, вечно поправляющий очки в гнутой оправе человечек с отвисшей челюстью и пожелтевшими зубами. Чаррингтон являл собой олицетворение ностальгии. Разбирая всякую рухлядь, он мурлыкал себе под нос древние арии, болтал с покупателями о давно минувших событиях и старых книгах. Несмотря на проловский говорок, он напускал на себя вид поиздержавшегося аристократа и носил бархатный пиджак, хотя изрядно потрепанный, но все еще удивительно эффектный. Чаррингтона никогда не видели за пределами лавки; он даже не подходил к окнам, потому что его старящий грим не прошел бы проверки прямыми лучами солнца. А вот в свете масляных лампад вполне справлялся.
Вскоре Джулия осознала, что все подозрения Мелтонов насчет лавки старьевщика соответствовали истине. В каморке наверху разрешалось проводить встречи потенциальных голдстейнистов, число которых постоянно уменьшалось по мере арестов; тогда Братство пополнялось вновь вступившими. В отдельные дни Джулия, придя, улавливала слабый сладковатый запах, и Уикс объяснял, что это опиум; им-то, мол, мистер Чаррингтон втайне и приторговывает. «Само по себе зелье никого не разговорит, но мы можем и кое-что добавить для этой цели». Что же до «самого худшего борделя» — это было как раз по части Джулии. Нет борделя хуже того, где за постелями наблюдает полиция мыслей.
Уиксу нравилось беседовать с Джулией насчет их деятельности, для которой он припас несколько громких названий: «сумма всех искусств», «лучшая жизнь», «ложь, которая есть правда», «милосердие к приговоренным». Как-то раз, неспешно смахивая пыль с полок, он объяснил Джулии последнюю формулировку:
— Этот магазинчик — рай для пауков. Увидишь, как они прохлаждаются в своих паутинах, и сочтешь их этакими кроткими бездельниками. Но стоит жуку лишь тронуть сеть лапкой — и прощай, товарищ жук. Однако наш паучок заботится о своей жертве. Окутывает ее шелком, дает лекарство, чтобы облегчить ей последний путь. Некоторые думают, что жук только парализован и все чувствует, когда его пожирают. Я думаю иначе. Думаю, лекарство, которое его парализует, вдобавок дарит ему прекрасные грезы. Ты увидишь это здесь. Ни один преступник за всю свою жизнь не был так счастлив; он попадает в золотую страну своих надежд. Эта небольшая интерлюдия в паутине — самые сладостные часы преступника.
— Когда его арестуют, счастье закончится, — сказала Джулия.
Уикс будто бы смахнул ее реплику тряпкой:
— Это не по нашей части, товарищ. Что паук знает про ад?
Такая речь была характерна для Уикса, который любил сравнивать людей с вредителями: не только с жучками-паучками, но и с мухами, клопами, крысами, голубями, бактериями и грибком, пожирающим стены. Сравнения эти порой звучали причудливо или даже почти ласково; тем не менее Джулия научилась читать в них искусство ненависти. По сути, сам Уикс научился ненавидеть так беззаветно, что все его настроения превращались в ненависть. Он ненавидел Джулию, хотя был к ней искренне расположен; свою симпатию он демонстрировал, причиняя боль. Он ненавидел собственное лицо в запотевшем зеркале и радовался, когда не мог видеть отражения. Он ненавидел тех, кто входил к нему в лавку, — ненавидел с заботливостью, позволявшей ему предвидеть все их нужды. Ненавидел бескорыстнее и преданнее, чем большинство людей могут любить.
